Россия молодая. Книга первая - Страница 20

С силой оторвал Машины руки от ее лица, сжал обеими ладонями ее зардевшиеся щеки и крепко поцеловал в полуоткрытые губы. Потом громко крикнул:

— Быть же винной чаре на первых засылах. Наливай, Родион Кириллович, пусть обносит…

Старик, подняв сулею, налил кубок. Руки у него дрожали, сулею принял от него Луков, стал наливать чару за чарой.

Маша пошла с подносом меж гостями, кланяясь каждому низко и не смея никому взглянуть в глаза.

За столом Петр посадил ее по новому, неслыханному обычаю рядом с Иевлевым и сразу забыл о сватовстве. Отвалившись к стене, уперев большие кулаки в столешницу, рассказывал, что в королевстве аглицком заведен новый обычай: чины в армии не даются за заслуги, а покупаются за большие деньги. Кто не поскупится — тому и генералом быть, а кто беден — тому и капитана до старости не дождаться.

— Ловко! — сказал Иевлев.

— Молодец! — усмехнулся Гордон. — Нет лучше, как он придумал. Раны ничего не стоят, деньги все стоят…

И плюнул, осердясь.

— Вишь, — сказал Петр, — не без пользы и для нас… Теперь, глядишь, кто победнее и к нам в службу с охотой прибудут…

Все промолчали. Петр пытливо взглянул на Иевлева, на Лукова, на Меншикова, вздернул головой и велел подать себе бумагу да перо. Попыхивая трубкой, быстро писал список — кому по весне ехать в город Архангельский. Сердился на Меншикова, что прекословит, зачеркивал, опять писал. Потом писал Иевлев — какие надо брать с собою корабельные припасы, а Петр, похаживая по горнице, диктовал. Прощаясь, сказал невесте:

— Ну что, свет мой, русая коса, моя девичья краса, чего не воешь?

Положил руку на ее плечо, велел строго:

— Без меня свадьбы не играть!

И оборотился к старику окольничему:

— Покуда зима, собери, Родион Кириллович, все листы, что до морского дела касаемы, и все списки летописные. Пусть Сильвестр читает. Он у нас не глуп на свет уродился.

И, низко наклонившись, чтобы не удариться о притолоку, вышел из горницы. За ним с шумом и шутками хлынули все остальные. Было уже далеко за полночь. Крупными хлопьями падал снег, по узким улочкам подвывала начинающаяся вьюга. Обсыпанные снегом, неподвижно дремали караульщики с алебардами, дозорные пешего строю похаживали с мушкетами от угла до угла, спрашивали у всадников:

— Кто такие? За какой надобностью?

Луков отвечал каждому:

— Воинские люди за государевым делом, открывай рогатку, покуда плети не получил…

Рогатки скрипели, дозорные опасливо втягивали голову в плечи: кто ни пройдет, тот и дерется, эдак и своего веку не изжить…

Петр ехал с Меншиковым, говорил раздумывая:

— Море, море… и радость не в радость без него, Данилыч. Повидал летом, а нынче все оно чудится. Отчего так? — И, не дожидаясь ответа, продолжал: — Дождаться весны — и опять к Архангельску. Корабли строить, моряков искать. Трудно… Как там Федор Матвеевич справляется, а?

То не беда, коли во двор взошла, а то беда, как со двора не идет.

Пословица

Правда истомилась, лжи покорилась.

Пословица

Глава вторая

1. Монастырские служники

В церкви Сретенья Николо-Корельского монастыря отошла всенощная. Старцы, в низко надвинутых клобуках, в грубого сукна рясах-однорядках и волочащихся по ступеням храма мантиях, стуча посохами и мелко крестясь, неторопливо шли в келарню ужинать. Игумна Амвросия поддерживали под локотки отец келарь и отец оружейник: игумен был немощен, едва шагал негнущимися ногами. Лицо у Амвросия было сердитое, под клочкастыми, еще черными бровками поблескивали маленькие недобрые глазки.

Рыбаки, служники монастыря, завидев игумна, встали. Но он отвернулся, не благословил никого: потопили карбасы, потеряли дорогие снасти, а еще просят благословения…

Кормщик Семисадов, проводив братию взглядом, плюнул в сторону, за сосновое могильное надгробье, покачал головой.

— Худо, други. Не миновать беды.

Дед Федор — старенький, худенький, легонький, исходивший море вплоть до Карских ворот, два раза зимовавший на Груманте, бесстрашный и добрый рыбацкий дединька, — вздыхал, моргал, шептал кроткую молитву, как бы не засадили монаси доживать старость в тюремные подвалы, во тьму, на хлеб да на воду до скончания живота.

— Хотя бы покормили, треклятые молельщики, перед началом-то! — зло молвил кормщик Рябов. — Так голодными и предстанем рабы божий на их скорый суд…

В келарне монахи пели молитву.

— Тоже молельщики! — сказал Семисадов. — Ни складу, ни ладу…

Покуда монахи ужинали, салотопник Черницын принес каравай хлеба, рыбу-палтусину и две редьки. Палтусина была строгого посолу, такая не протухнет никогда. Рыбаки ели молча, запивали родниковой водой из корца. Потом собрали крошки, корочки, завернули в лопушки, — мало ли что решит божий суд.

— Давеча без вас обоз куда-то отправили, — рассказывал Черницын. — Я считал, считал подводы, да и счет потерял. Перегрузили на струги — не менее полсотни посудин. И все рыба хорошая, дорогая. Как деньгами не подавятся — монаси проклятые…

Кормщик Аггей усмехнулся.

— О прошлом годе казны привезли — две подводы ефимков. На струге те ефимки бечевой тянули по Двине. Свалили в яму каменну!

— Божьи, божьи деньги! — крикнул рыбацкий дединька. — Вам не считать! Куда свалили, куда не свалили, — все им знать надобно…

— Деньги-то не божьи, дединька, а наши, — строго заметил Рябов. — Взял нас за глотку монастырь, что и дохнуть не можем, а ты все божьи да божьи. Теперь вот судить будут нас за то, что буря на море пала. А мы виноваты? Мы сколь своих дружков в море схоронили, для чего?